Началось все традиционно: мне позвонил директор группы «Паззл» Виталий Корякин, и сказал, что нужно сделать интервью с их новой вокалисткой, зовут ее Рика Ханссен, ждать она меня будет там-то. Я заволновалась «А она по-русски говорит?» (кроме как «Гитлер капут» и «Я, я, майн либен кляне!», романо-германскому человеку мне сказать нечего). Оказалось, волнения напрасны: наша звезда — русская. Рявкнув в телефон: «Да, мой генерал!», я с некоторой ленцой отправилась на место встречи. На этом самом месте я просидела больше часа — новая вокалистка опаздывала. Несколько чашек кофе, затяжное ожидание, и готово дело — нервишки начинают сдавать.
Наконец, в кафе влетает она: высоченные каблуки, небесного цвета бейсболка, ни тени смущения на лице — короче, Ханссен. Когда она заявила, что готова к интервью, терпение мое мне отказало. Разговор начался бурно: меня пробило перечислять правила приличий, которые были беспардонно нарушены. Я жаждала извинений. Их не последовало. Некоторое время девица смотрела на меня молча, потом спросила: «Оно тебе надо? Ты уже потеряла час времени, плюс твоя тирада, плюс мои извинения. Или тебя отпускает только после положенной дозы расшаркиваний?». Я взбесилась, завязалась словесная борьба.
Уже в процессе я поняла, что получаю от нее неожиданное удовольствие: грамотно и со вкусом выстроенные фразы всегда производят на меня размягчающее действие. Несколько выпадов с ее стороны, несколько «па» с моей, и вот я уже приношу извинения за неоправданный наезд (искренне, что удивительно). Интервью начинается. Очень захотелось задать один внеплановый вопрос. И я, естественно, задала.
Часто у тебя возникают проблемы, связанные с «остротой» языка?
РИКА: Да постоянно. Люди, с которыми я общаюсь, они волнуют меня, нервируют, я расстраиваюсь. Иногда хамлю, наезжаю… Но это только по потому, что мне не все равно. Очень расстраиваюсь, когда человек по-настоящему обижается. Я уверенна, что общение, даже на уровне противостояния или открытого конфликта, лучше, чем позиция беспристрастности. И вообще, конфликт — это главный закон драмы. Без него действие застывает.
Слушай, а почему Ханссен? Или эта твоя настоящая фамилия?
РИКА: Отчасти. Корни у меня шведские, прадед был Хенссен. А потом эта дивная фамилия бездарно впиталась в русскую почву. Я решила это дело исправить.
Рика, ну, следующий вопрос, наверное, банальный — ты в музыке, или музыка в тебе. Короче, как получилось, что ты не стала врачом или космонавтом, а стала тем, кто ты есть?
РИКА: Начиналось все с детства, как водится. Музыкальная школа из-под палки… Я, кстати, до сих пор не пойму, как меня занесло в это серьезное заведение. Это была одна из лучших школ в Москве — оттуда прямая дорога в консерваторию. Сначала меня считали девочкой перспективной, но я довольно быстро обнаружила свои замечательные способности к раздолбайству, и меня просто терпели. Все мои музыкальные одноклассники, они, знаешь, такие сутулые, в очках с немереными линзами. Вся жизнь — музыка. Классическая, естественно. Брамс, Бах, Гендель, Моцарт. Я сама лет до 13 слушала исключительно классику, любой гитарный перегруз вызывал ощущение песка на зубах.
И что же случилось?
РИКА: Революция случилась. Моя личная, Великая и Октябрьская. Мне как-то в ошалелые ручки попал диск Дэвида Боуи. И все! Понеслось. Я запела в каких-то сумасшедших командах. Блюзы, альтернатива, металл, базы, фестивали. И все это, само собой, с активным алкогольным аккомпанементом. Потом настала эпоха Мэрлина Менсона. Я, кстати, клялась и божилась, что выйду за него замуж. Позже, вообще в металл-кор ударилась. Все стены в моей комнате были уклеены плакатами адских созданий. Они же надрывали своими воплями музыкальный центр. Родители вешались, потому что я выкрасила волосы в интенсивно-лиловый цвет и наводила на лице такой make up, что соседи, столкнувшись со мной на лестнице, орали в голос. От страха, разумеется. А я-то думала, что от восторга, и старалась пуще прежнего.
А что в школах думали по этому поводу?
РИКА: Ну, в музыкалке уже давно поняли: Рика моральной и умственной реконструкции не подлежит. На экзамене по фоно я могла заиграть что-нибудь из Queen, потому что на тот момент считала, что Меркюри как мелодист круче программного Чайковского. А общеобразовательные я часто меняла — почти каждый год. Поэтому они без особого ущерба переносили груз моих духовных исканий.
А с чем связаны такие активные перемещения из одной школы в другую?
РИКА. С педагогами не уживалась. Ну, вот никак. Не любили они меня.
За красные волосы?
РИКА. Да нет, к этому привыкали довольно быстро. У меня было одно специфическое качество: если мне не нравился препод, я усиленно изучала его предмет, дополнительную литературу читала. А потом забрасывала его вопросами, вне школьной программы. Класс, прибывая в полном восторге, наблюдал, как засыпается препод. А они чаще всего засыпались.
И зачем ты истязала несчастных учителей?
РИКА: Знаешь, у меня было такое ощущение, что школьным учителям в основной своей массе просто по шарабану предмет, который они нам, типа, преподают. При этом у девяноста процентов из них выражение лица такое: вы, типа, школьники, дегенеративные имбицилы, а в поте лица сею среди вас «разумное, доброе, вечное». А сама только и думает, что ей вечером в магазине купить и на ужин захомячить. Какая уж тут наука.
А магазин-то тут при чем?
РИКА: Да, в общем, ни при чем. Наверное, негативный опыт сказался. Был в детстве один инцидент, после которого я как-то не очаровывалась педагогами.
А что за инцидент?
У меня была учительница по сольфеджио, мы все ее просто обожали. Знаешь, есть такая категория людей — богоподобные. Она была как раз такой — ни одного изъяна: умная, спокойная, интеллигентная, ну, и красавица, разумеется. И вот однажды, я, перед самым ее уроком попала в хвост какой-то безумной очереди за колбасой. Тогда были постсовковые мутные времена и то там, то здесь вечно змеились очереди непонятные. Ну, я залезла в кошелек, убедилась, что на килограмм этой самой колбасы мне хватит и пристроилась за какой-то теткой. Кстати, ты, наверное, это помнишь — все дети так себя вели. Типа, дают — бери. ( Как не помнить, сама стояла! прим. автора). Ну вот, стою я (мне тогда лет семь было), в этой колбасно-сарделечной тусне, за мной еще куча народа. И вдруг меня кто-то за плечо трогает. Я оборачиваюсь — а там моя богоподобная учительница стоит. Мне так стыдно стало! Там уже урок начинается, а я тут, в очереди за колбасой толкаюсь. Я думала, она мне сейчас мозги по полной прочистит: что есть музыка и что есть колбаса! А она мне шепчет: «Скажи, что я за тобой стояла». Она взяла три килограмма это чертовой колбасы… Мы опоздали на урок минут на двадцать. В моих мозгах это просто не укладывалось: ОНА и эта куча колбасы. Меня потом еще долго на ее уроках преследовал этот колбасный запах. Глупо, но я срывала детскую «разочарованность в кумире» почти на всех преподах. Сейчас, конечно, смешно — чего я к мирным теткам цеплялась?
И сколько школ ты сменила?
РИКА: Восемь.
А как к этому родители относились?
РИКА: Плохо относились. Они — интеллигентнейшие люди, мама — дизайнер, папа — врач. Причем врач продвинутый, он в центре управления полетами работал, космонавтов наблюдал, был главным невропатологом страны — тогда еще СССР. И я, с красными волосами.
Ну да, забавно. Но, наверное, почти все родители сталкиваются с «цветистыми» закидонами и прочими протестами своих чад. Это их крест.
РИКА: Ну, это да. Правда, я им приберегала не слишком обычный сюрприз. На закуску, так сказать.
А именно?
РИКА: В те же революционные тринадцать лет меня угораздило попасть в некую организацию. Для избранных. Там было очень неоднородное общество: люди разных возрастов, социальных уровней. И их было не много. Ну, естественно, они же избранные. Оказалось, что я тоже из их числа. Мы активно занимались очищением сознания, поисками себя во времени и истины в себе. Только много позже я поняла, что все это что-то на уровне практик из буддизма, выхода в транс, причем разрушительный, а временами и вообще оккультных экспериментов. «Допросветлялись» мы там до того, что я поняла: на самом деле я мужчина, мне где-то в районе двух тысяч лет, и моя миссия на земле требует разъяснения. Этим я и занялась. Родители были в панике, потому что я ходила в мужском костюме, говорила от мужского лица, и требовала, чтобы со мной общались, как с мужчиной. Даже в школе. Ну, и до кучи, я полгода встречалась с девушкой. Они запирали меня, в школу водили только под конвоем, но я все равно умудрялась сбегать. Когда родители пытались меня отрезвить, я отвечала, что мое рождение в этой семье — чистая случайность, у меня есть миссия на этой земле, и эта миссия — не их дело.
И сколько все это продолжалось?
РИКА: В общей сложности года полтора-два. Ну, конечно, с разной интенсивностью. А потом я стала замечать, что просто не понимаю своих сверстников, друзей. Они, вроде на том же языке разговаривают, но схема их мышления и жизни — это что-то за семью замками. Для меня потеряли смысл вещи, которые раньше были закономерны и необходимы. Ну, на фига звонить приятелю и трещать два часа, в кино ходить, слушать музыку, петь, тусоваться? Для чувака, которому скоро стукнет 2002 года это как-то не серьезно. В общем, я испугалась, появилось ощущение, что кто-то пытается украсть мою молодость. Паршивое чувство. Я решила со всей этой избранностью подвязывать.
Ну и как, получилось?
РИКА: В секту (а это была именно секта) только попасть легко, а вот обратно вырулить довольно сложно. Я знаю двух людей, которые относительно беспроблемно покинули сию организацию. Одна из них я. На самом деле, все было действительно страшно: кто-то оказывался в заботливых руках психиатров, кто-то прыгал с многоэтажки. Несколько человек умерли якобы от передоза… Знаешь, по-моему, достаточно об этом?
А как ты приходила в себя?
РИКА: Долго и мучительно. Мне приходилось чисто теоретически учиться банальным отношениям с людьми. Год я читала, как сумасшедшая. Германа Гессе, Ежи Косински, Юнга и далее по списку. Мои ровесники за то время, пока я зависала среди «избранных», стали почти взрослыми людьми — а мне по-прежнему было тринадцать. Мне приходилось себя выгребать откуда-то из руин, каждую черту характера отстраивать. Я хочу сказать, что полностью восстановилась, наверное, только сейчас. Но некоторые отступления от норм обычного человеческого поведения, по-моему, остаются до сих пор.
И не сомневайся.
РИКА: Ну, да. Я немного…
Импульсивна.
РИКА: Возможно. Но, если честно, я ни о чем не жалею. Даже о том, что мое отрочество прошло не слишком традиционно. Это уже часть меня.
Ну а музыка?
РИКА: Будет вечной. И даже батарейки менять не надо.
Знаешь, мне всегда было интересно, что чувствует «человек на сцене»?
РИКА: Никогда не могу вспомнить, как я попадаю на сцену, в этот момент у меня работают только инстинкты. Я уже давно поняла, что музыка — это за пределами человеческих ощущений. Во всяком случае, для меня. Ты доходишь до микрофона, уже прибывая в состоянии дикого сексуального возбуждения. Это что-то за гранью. Даже когда я пою что-то лирическое, совершенно нормально при этом выгляжу, животная энергия никуда не уходит. Зал заводится моментально. На той же «низшей энергии» работает Диаманда Галас. Для меня она — идеал женственности, почти кумир. У чувихи интеллект немереный, стиль, чувственность. И она не боится на сцене быть просто безобразной. Когда на нее смотришь, понимаешь — безобразное эстетично. Знаешь, концерт — это групповой секс в наивысшей духовной концентрации. Ты перестаешь чувствовать различия между собой, басистом, ударником, тем парнем в оранжевой футболке. В какой-то момент мы все становимся одним телом, и оно дышит, пульсирует… Короче, сложно это передать, но думаю, это сравнимо только с катарсисом последней любви… Это не слишком заумно?
Пожалуй, есть немного. Но ты же лингвист, тебе простительно.
РИКА: Я недолингвист, обойдемся без грубой лести.
То есть?
РИКА: Я училась в литературном институте на отделении художественного перевода, но это продолжалось немногим больше года.
А еще где училась?
РИКА: Сейчас — в ГИТИСе, на актерском.
А почему на актерском?
РИКА: А почему нет? Ну, на самом деле, это отчасти дань детским мечтам. Почти каждая девочка мечтает стать актрисой, а потом это забывается. У меня не забылось. А вообще, это просто захватывает — здесь как раз в кассу все мои «перегибы». Я даже свою психопатичность стала воспринимать как нечто вполне совместимое с жизнью.
У тебя довольно непростая репутация в клубах, где выиграете. Это с чем связано?
РИКА: Ну, я немного не адекватно на сцене себя веду. И потом, я всегда хамлю охранникам. Потому что знаешь, эти охранники! Когда ты уже супер-мега-звездень, тогда все нормально, хоть десять килограмм тротила проноси — они тебе еще и помогут. А так, приходишь на свой же концерт, и начинается: «Так, ну чо! Ага, сумку открыла!» Я, конечно, выхожу из себя. Но это же нормально! Правда, начинается скандал, при входе еще. С организаторами тоже нелады регулярно случаются. Ну ладно, это уже проблемы производственные.
Мы мирные люди, но наш бронепоезд?
РИКА: Quite right!
А можно опять банальный вопрос?
РИКА: Вот только не надо. Могу сразу ответить: планов в избытке. Собираюсь что-то изменить в этом мире.
Эдакий маленький переворот?
РИКА: Я не сторонник малых форм. Если уж что-то делать, то революцию. Иначе, какой смысл? На самом деле, наше поколение очень остро чувствует глобальный несостык в окружающем мире. Большинство людей застряли в прошлом, они продолжают жить миром, которого уже не существует. Многие были в нем счастливы и не могут оттуда выбраться. Но люди моего возраста его просто не помнят. И нам этот мир не оставил в память по себе ни идеи, ни цели, ни смысла, ни веры, ни хрена, кроме разваленного государства и взорванных мозгов. А энергии в нас немеренно. И самое безобидное, что мы можем сделать — это идеологический переворот, причем с общевозрастным вовлечением.
А ты не предполагаешь, что это как-то слишком? Для одной поющей девушки?
РИКА: Просто я фанатично верю в себя, как бы пафосно это не звучало. Я знаю: все, что во мне конденсируется, интересно не только мне. Это что-то на уровне: или я сейчас выскажусь, или умру. Нормально для творческого человека. И потом, почему ты считаешь, что я одна? Людей моего возраста довольно много, у нас совершенно другое мироощущение. Мы в поиске, нас лихорадит, но именно мы наиболее адекватны. Мы хотя бы в состоянии отличить сегодня от вчера. И от завтра, заодно.
